Мойзес Наим - Конец власти. От залов заседаний до полей сражений, от церкви до государства. Почему управлять сегодня нужно иначе
Историки, используя множество способов оценки государственной власти, от количества населения и объемов товарного производства до военных расходов и промышленного потенциала, определили несколько моментов, когда полная гегемония одного государства, сводящаяся в основном к его превосходству над всеми остальными странами, была наиболее явной. Великобритания 1860-х и Соединенные Штаты после Второй мировой, с 1945 по 1955 год, – вот два примера, которые “отражают наибольшую концентрацию власти в системном лидере”, как утверждал Уильям Уолфорт после того, как данные примеры были подвергнуты всестороннему анализу. Но даже они меркнут рядом с Америкой времен после холодной войны. “Соединенные Штаты – первое в современной истории международных отношений ведущее государство с огромным перевесом по всем основным составляющим власти: экономической, военной, технологической и геополитической”, – писал Уолфорт в 1999 году. Он утверждал, и впоследствии это мнение было подхвачено рядом других аналитиков, что, когда Соединенные Штаты взяли на себя роль абсолютно доминирующей силы при полном отсутствии реальных соперников на всевозможных аренах международного соперничества, это привело к появлению однополярного мира. Это была совершенно новая для мировой истории конфигурация, а компоненты, из которых она состояла, позволили ей не только достигнуть международного мира и стабильности, но и сохранять это положение долгое время{202}.
Новые ингредиенты власти
Именно успех Соединенных Штатов в установлении гегемонической стабильности способствовал тому, что на мировой арене вышли на передний план два новых измерения власти. Первое – это “мягкая сила”, концепция, согласно которой власть государства реализуется и укрепляется при помощи культуры и проповедуемой им идеологии. А второе измерение – лавинообразный рост числа организаций, соглашений, межгосударственных законов и конвенций, к которым во второй половине XX века продолжали присоединяться все новые и новые страны. Эта растущая как снежный ком совокупность институтов породила систему всемирного сотрудничества, а количество задействованных в ней участников и затрагиваемых ею сфер жизни превзошло даже самые смелые ожидания.
Во времена империализма (о какой бы империи мы ни вели речь – Римской, Британской, Французской) предшественницей мягкой силы была более жесткая mission civilisatrice[16], целью которой было приобщить обитателей подчиненных колоний к достижениям западной цивилизации, привлекая их более высоким уровнем благосостояния, а также созданием образовательных, социальных и культур ных структур. Более терпимую, более мягкую и более эгалитарную современную версию власти постулировал политолог Джозеф Най, высокопоставленный чиновник первой администрации Клинтона, в вышедшей в 1990 году книге “Призвание к лидерству: изменяющаяся природа американской власти” (Bound to Lead: The Changing Nature of American Power). Концепция прижилась, и Най расширил ее в книге 2004 года “Мягкая сила”. Ее подзаголовок – “Слагаемые успеха в мировой политике” – показывает, о чем пойдет речь в этой книге{203}.
В представлении Ная мягкая сила – это трудноизмеримая, но легко выявляемая разновидность власти: власть репутации и уважения; доброжелательности, излучаемой прекрасно зарекомендовавшими себя институтами; экономики, с которой чаще предпочитают иметь деловые и торговые отношения. Возможно, эту форму власти сложнее описать в количественных показателях, чем количество истребителей, пехотных дивизий или миллиарды баррелей нефтяных запасов, но ее ценность не менее очевидна. В 1990-х годах стало совершенно ясно, что дополнительными составляющими мягкой силы США стали Силиконовая долина и Голливуд, способствующие всемирному распространению технологических новаций и развлекательной продукции, проповедующей американские культурные ценности. Мягкая сила – явление, свойственное не только Соединенным Штатам, однако в середине 1990-х американское доминирование на этой новой ключевой арене власти казалось столь же абсолютным, как и в традиционных областях.
Кроме того, достигло небывалого в истории размаха и международное сотрудничество. Начиная с создания в 1945 году Организации Объединенных Наций, правительства непрерывно увеличивали инвестиции в новые инструменты сотрудничества. Только с 1970 по 1997 год количество международных соглашений увеличилось больше чем втрое{204}. Государственный департамент Соединенных Штатов ежегодно публикует перечень действующих в США договоров, который насчитывает без малого пятьсот страниц и включает тысячи соглашений, охватывающих буквально все – от белых медведей и дорожного движения до ядерного топлива{205}. Век назад можно было бы только мечтать о нормах поведения государств, руководящих органов и организаций, которые сегодня приняты многими участниками. Они регулируют практически все – от вопросов обращения с военнопленными и промысла рыбы до тарифов на международные телефонные звонки. Торговля, финансы, средства коммуникации, миграция, космические программы, распространение ядерного оружия, растения и животные, которым грозит вымирание, эпидемии, терроризм, преступность – по всем этим вопросам существуют соглашения или организации, которые сужают свободу действий отдельных стран, но создают пространство для взаимных компромиссов и разрешения противоречий.
Ученые называют это режимом – сводом правил, призванных решить ставшую предметом всеобщего беспокойства конкретную проблему. И когда мы понимаем, что возникает очередная глобальная проблема – в качестве примеров возьмем хотя бы изменение климата или финансовую нестабильность, – здоровый инстинкт подсказывает нам, что следует объединить усилия и попытаться создать такой режим, при котором все страны будут решать ее сообща, а не по отдельности. Это далеко не та хищническая, подчиненная узкокорыстным интересам государственная политика, которую рассматривали как само собою разумеющееся Макиавелли и Гоббс. Сегодня, когда мир состоит из почти двухсот отдельных суверенных государств, гораздо чаще удается приходить к консенсусу касательно того, как следует себя вести различным государствам. Сочетание гегемонии и правил поведения всегда благоприятно сказывалось на глобальной стабильности. Эти подходы не конкурировали, а дополняли друг друга. Сама система Организации Объединенных Наций, предусматривающая постоянные представительства и право некоторых членов Совета безопасности ветировать решения, была устроена таким образом, чтобы укрепить авторитет стран-победителей во Второй мировой войне, и в частности авторитет Соединенных Штатов. Америка взвалила на себя традиционный груз забот, проистекающих из лидерского статуса: военное присутствие в Европе и Азии, роль мирового полицейского, подписание плана Маршалла, формирование львиной доли бюджета ООН и бюджетов других международных организаций. Соперник Америки Советский Союз, создавая блок сателлитов из восточноевропейских государств и развивающихся стран, действовал при помощи идеологии, нефти и оружия. Поддерживаемое угрозой вполне реального взаимного ядерного уничтожения, противостояние двух государств практически не оставляло пространства для возникновения и расширения каких-либо локальных конфликтов. И после распада Советского Союза Америка сохранила все признаки гегемона и бремя обязанностей, налагаемых этим статусом. Она обладала неоспоримым военным превосходством, крупнейшей в мире экономикой, капиталовложениями и торговыми связями по всему миру, сильной и стабильной политической системой, безопасной для жизни и хорошо охраняемой государственной территорией, а также густой сетью дипломатических, военных и разведывательных миссий в каждом уголке планеты, представляющем интерес. В то же время разветвленная структура международных соглашений и форумов препятствовала ожесточению споров и перенаправляла энергию соперничества в более конструктивное русло дискуссий и соглашений. Сторонники теории стабильности в условиях экономической гегемонии торжествовали: жесткая власть оружия и денег, мягкая сила культуры и идеологии, а также сдерживающие узы социальных институтов наводили на мысль, что впереди нас ожидает длительный и полный всяческих достоинств Pax Americana.
Если не гегемония, то что?
Спустя десятилетие картина усложнилась. Беспрецедентный по дерзости теракт 11 сентября развеял иллюзии Америки о территориальной неприкосновенности. Неразрешимые конфликты в Ираке и Афганистане показали, что военное превосходство США небезгранично. Финансовый кризис и масштабная рецессия обнажили слабые места в американской экономике. Руководство демократов и республиканцев пыталось преодолеть разногласия в вопросах внутренней политики, раздиравшие две крупнейшие партии США. И в то же время говорить о появлении какого-либо соразмерного им конкурента не было никаких оснований. Китай, Индия демонстрировали феноменальный рост, но по-прежнему существенно отставали от лидера, а кроме того, серьезные внутренние проблемы никак не укрепляли их позиций. Каких-либо новых союзов или соглашений между странами, которые всегда не против поиграть на слабостях Америки, также не наблюдалось. Классические элементы равновесия – те самые, при помощи которых государства готовы способствовать возникновению союзных отношений с одними странами и пресекать влияние других, – по-прежнему бездействуют. Несколько стран ведут неприкрытую борьбу за лидерство, используя для этого глобальные переговорные площадки, охватывающие буквально все – от правил ведения торговли до изменений климата, но это все-таки не концентрация военной техники на границах с сопредельными государствами. С тех пор как было прекращено действие Варшавского договора, в мире не возникло ни одного военного альянса, готового оппонировать НАТО с США во главе. И тем не менее, когда мы говорим об использовании Америкой (внутри которой противостоят друг другу два политических лагеря) своего положения гегемона, ее действия вызывают двоякие ощущения. Так в чем же здесь, собственно, дело? За последние годы это чувство беспокойства породило массу домыслов и много раз служило поводом для волнений{206}.
